Интервью с человеком побывавшем в аду.

Игорь Федорович Малицкий – человек с очень тяжелым прошлым и трагической судьбой. Среди харьковчан осталось очень мало людей, которые пережили пытки, голод и издевательства в  фашистских концлагерях во время Великой Отечественной войны.

Рассказы ветерана о том, как обращались немцы с детьми, женщинами и военнопленными, раздирают душу, заставляют окунуться в те времена, когда происходили эти жестокие и кровопролитные события. На встрече с Папой Римским, Игорь Малицкий заявил, что не верит в Бога. После ужасов концлагеря, бывший узник считает Богами природу – она кормит человечество, и женщину – она продолжает род.

 - Расскажите, пожалуйста, о вашем детстве. Где вы родились? Кем были ваши родители?

- Я коренной харьковчанин, родился 12 февраля 1925 года, тогда прошло всего лишь четыре года после окончания гражданской войны. Мой отец, участник гражданской войны, кавалерист, был тяжело ранен, попал в Харьков, лежал в госпитале. Именно в Харькове он встретил мою маму, Ефросинью Исаеву, она работала в госпитале. Ну, и, соответственно, сначала родился мой старший брат, а потом, в 1925 году, родился я.

Из своего детства я помню только некоторые эпизоды. Помню, когда мне было 4 года, за мной приехал дедушка забрать к себе в село на лето, доехали мы до Кременчуга, а там наводнение сильное и нам пришлось идти пешком 50 км. Я, 4-летний мальчишка, впервые прошел такой длинный путь. Ну, а потом в моей жизни походов было, конечно, много.

Мой отец дружил с высшим командным составом красной армии и участвовал в общественной жизни. В 1938 году, в те непростые времена, был арестован и погиб в лагерях. А мое детство закончилось, когда я только окончил 8 классов в харьковской школе №30, и началась война.

- Как вы узнали, что началась война?

- Начало войны…Я был дома, играл во дворе в футбол с ребятами, мамы как раз не было в это время, она уехала отдыхать. А внизу, в полуподвальном помещении на почтовом переулке, где мы жили, было радио. И тут мы услышали объявление войны, выступление Молотова по телевизору. Был ясный, красивый, яркий день. Во дворе жили, в основном, инвалиды гражданской войны, так как это был дом инвалидов красной армии. Вот и началась эта самая война. Это было началом всего. Я уже не могу рассказать того восприятия, какое было в действительности, но был такой энтузиазм, твердая убежденность, что наша армия погонит немцев до самого Берлина через две недели. Вот такое было настроение.

- Каким Вам запомнился Харьков в 1941 году?

- Харьков был вполовину меньше, чем сейчас, заканчивался за Газпромом, это весь город был. Павлово поле – это были вообще пустые места, там были только огороды. Харьков для меня – самый лучший город, потому что я влюблен в его улицы, особенную харьковскую атмосферу. В последствие, когда я стал ученым, меня приглашали на работу в Москву, Киев, но я не соглашался, оставался здесь, в своем родном и любимом городе.

- Расскажите, пожалуйста, как вы попали на войну?

- На войну я попал не сразу, пройдя очень длинный путь. Моя мать, военный врач, начальник медсанчасти, была тяжело ранена при бомбежке и лежала дома. Мы жили одни, больше у нас никого не было. Дядя жил где-то далеко на Ивановке. Немцы уже начали подходить, а мы не могли эвакуироваться. А мой дядя, старший брат мамы, уезжая, пришел ко мне и сказал: «Знаешь что, Игорек, мама твоя не выживет, она умрет, похоронишь ее и ищи нас в Тагиле». В январе 1942 года я положил свою маму на санки и повез из Харькова в Андрусовку (сейчас село Великая Андрусовка Светловодского района Кировоградской области. – Прим. авт.), это 50 км пути от Кременчуга. Шел я 30 дней. Привез маму в село к дедушке, там за ней ухаживали, кормили, и мама выжила. Через неделю немцы меня отправили в Германию. Посадили в эшелон, довезли до Кировограда. Немец, сопровождающий меня и Толю Мурзая, вывел нас с вагона, чтобы мы набрали бидон воды, а сам пошел на базар. Когда он вернулся, наверное, увидел только бидон с водой – мы убежали.

Был у меня еще один побег. Я бежал издалека, из Кировограда. Возле села Вишняково нас задержали полицаи, отвели в комендатуру. Бросили в военнопленный лагерь, и на следующий день за нами пришел латышский солдат и повел нас с Толей в лес. Я понял: нас будут расстреливать. Толя плачет, он на год младше меня, ему 15 лет, мне – 16. Мы попросили солдата, чтобы он нас отпустил. Наверное, метров 50 до леса он сделал первый выстрел. Я вздрогнул, оглянулся, Толя рядом. Второй выстрел – мы помчались в лес. Добежав, оглянулись: солдат посмотрел, посмотрел, махнул рукой и пошел назад. Ну, вы представляете, какое у нас было состояние. Я не знаю, как мы потом шли, но шли очень  долго.

И еще одно воспоминание. Однажды зашли мы в село одно чешское, попросили кушать, а чех спросил у нас

- Русские?

- Да, русские, русские.

Мы зашли, нас накормили, но сказали:

- Я не могу оставить вас здесь, потому что если вас найдут, пострадает не только вся моя семья, но и все село.

Дал нам еду на дорогу, и мы пошли.

Возле города Раковник нас поймали жандармы и отвезли в гестапо города Кладно. Били, пытали, чего только не делали. На допросе мы сказали, что сбежали от жестокого хозяина, даже назвали село, которое проходили по дороге. Так мы попали в тюрьму, а оттуда – в концлагерь Терезин.

В этой крепости в стене были камеры. В первой камере сидели славяне и трое или четверо поляков было с нами. А рядом была чешская камера. Там был такой закон: утром открывались камеры, и нужно было бежать в конец этого двора за кофе. Я всегда старался последним бежать, чтобы мне попалась не жидкость, а вот эта гуща, потому что кушать хотелось сильно очень. Я приостановился, и заметил, что чехи туда не бегут, я зашел к ним в камеру, они получали посылки от красного креста и из дома. Поэтому они за этой бурдой не бежали, у них был хлеб. Они меня угощали, с тех пор я получил прозвище «майор».

Когда забирали Толю, я плакал, думал, что его выпускают, а меня нет. Я попросил друга рассказать моим родственникам, где я нахожусь. Через неделю меня тоже погрузили и отвезли  в лагерь Беркенау, это 3 км от Аушвица. Построили нас вдоль вагонов, мы были в форме заключенных. И все, кто был в такой же форме, как и я, отделили, а остальных сказали отвести в баню. Такой запах в воздухе появился, запах горелого мяса, горелых костей. Как оказалось, весь этот эшелон повели в газовые камеры, их сожгли. Когда меня завели в лагерь, нам выдали полосатую одежду, номер, чтоб нашить на груди и погнали в карантинный блок, где староста барака проштамповал мой номер на руке.

- Что было для Вас самым страшным в этом концлагере?

- Самое страшное для меня был мой номер и женщины с детьми – это для меня самое страшное, из всего, что я там видел. Номер, потому что я вырос среди лошадей, и знал, когда лошадей приводили в дивизию, их распределяли по полкам, на них выжигали штамп-номер полка или еще какой-то знак. Меня превратили в скотину, теперь я был как лошадь, как скотина.

А дети… Ужасно видеть грудных детей и детей постарше, которых загоняли в газовые камеры. Это ужасная смерть. Когда расстрел или виселица – это мгновенно. А здесь загоняли, закрывали двери и потом только через 30-40 минут они умирали, задыхались от газа, который там выпускали. Двери закрывались, а через трубы бросали кристаллы циклона «Б» – газ. Когда вытаскивали оттуда мертвецов, часто попадались живые дети. Матери прикрывали их своим телом. Я не знаю, каким образом оставались живыми эти детки. Их выносили, и полуживых детей брали за ножки и бросали в сторону, туда же в эту кучу трупов.

Был еще женский блок. Кто видел фильм «Помни имя свое», это чистая правда, потому что фильм снимали по рассказам именно женщин-полячек, которые были в этом блоке. Там же находился и детский блок, как там страдали эти дети, что только с ними не делали, и кровь брали, и опыты проводили на них.

Опыты проводились над людьми, военнопленными. 8 тысяч военнопленных погибли в Беркенаут. На них испытывали действие газа, испытывали действие холода. Бросали в ванную со льдом, засекали время, когда остановится пульс, сколько человек продержится.

- Какой случай в концлагере запомнился вам больше всего?

- Когда-то я попал в хозяйственную команду по лагерю: возить воду, заниматься уборкой. В женском лагере не было воды вообще. Когда я привез им бочонок воды, эсэсовка с палкой в руках построила их в ряд. Я им воду разливаю и спрашиваю:

- Девчата, харьковские есть?

- Я есть, я – Нина Гуданова.

Это была сестра героя Советского Союза Гуданова – Ниночка. А воду я возил от крематория, возле газовых камер. Рядом были склады, где хранились все вещи заключенных. В 1944 году завезли богатых евреев из Греции, им говорили брать с собой ценные вещи. Забирали у них все: часы, золотые монеты. А потом в крематории этих евреев сжигали, а вещи их сортировали. В этом складе была гора женской одежды, гора детской одежды и обуви. Только 70 тонн женских волос было, представьте, сколько женщин ушло на тот свет в этом концлагере. Вот рядом с этим складом и находилась вода. Однажды, один из охранников этого склада, а они все были исключительно евреи, подкинул мне большой кусок хлеба. Я спрятал его за пазуху и отвез вместе с водой в женский лагерь. Я отдал хлеб Нине Гудановой, они с девчатами начали по кусочкам разрывать этот хлеб. Нина у меня тогда попросила привезти много тряпок, самых обычных белых тряпок. Им же ничего не давали, только халат полосатый, рубашка, кажется, была, полосатая косынка и деревянные башмаки – вот вся одежда, все принадлежности для женщин. Я тогда выпросил белую простынь, загрузил ее в бочку, залил водой и повез.

Забегая вперед, расскажу, что в 1973 году, когда по традиции мы, харьковские бывшие узники, собрались возле памятника Шевченко, сидели на лавочке и каждый что-то рассказывал. Я вспомнил этот эпизод, и когда начал рассказывать эту историю, кто-то сзади прыгнул и начал целовать и обнимать меня.

- Игорь, это же я Нина Гуданова!

- Разве можно было узнать?! Тогда была грязная, стриженая 18-летняя девушка. Помню, она подошла тогда к моей жене и сказала:

- Ты знаешь, Надя, если бы мне сейчас подарили бриллиантовое ожерелье, оно бы на меня не произвело такого впечатления, как тот кусок хлеба и тот проклятый кусок тряпки.

Был случай, когда папа Римский пригласил нас в гости, он увидел у меня на руке номер и начал расспрашивать про него. Помню, он тогда спросил:

- А какой вы веры?

- Знаете, мои родители православные, а я – ярый безбожник!

- Скажите, пожалуйста, как же так? Не веровать в Бога, который вас спас из этого ада?

- Да, ваше преосвященство, я побывал в аду на этом свете, есть ли он на том свете. Но потому я не верю в Бога, скажите, в ваших церквях иконы есть и рисунки, на которых летают ангелочки – это маленькие крохотные детки, которые являются Божьими безгрешными ангелами. Ну, я был грешник, в школе грешил, по садам чужим лазил, ну меня наказали. А где же был Бог, когда таких младенцев бросали в печку или в газовую камеру или резали их? Делали эксперименты не только над уже родившимися детьми, но и над теми, кто вот-вот должен появиться на свет, над беременными женщинами? Где же был Бог?

- Так кто же для вас Бог?

- Для меня Бог есть. Бог – это природа, которую я очень люблю, она кормит людей и человечество, и женщины – они продолжают род человеческий!

На это папа Римский не смог мне ответить.

- Вы помните, как освободились из концлагеря?

Запомнилось навсегда, на всю жизнь. Тройка самолетов мчится прямо на мост. Посмотрел, все идут в полосатой одежде. И кто-то подал команду: «Бей!». И вот началось, кто кого. Бой начали в первую очередь с охраной, я помню, мы втроем набросились на офицера-эсэсовца, я у него выхватил кинжал и подрезал его. Ночью весь лагерь был в кострах, все что-то варили, ведь есть хотелось всем. Утром подъехала машина, в ней было три американца. Они нам сказали оставаться на местах, в лагерь подойдет американская охрана. Нам уже за колючей проволокой нечего было быть, и все мы разобрались по группам из 40 человек, и пошли кто куда. Наша группа пошла на восток и через Дунай навстречу Красной армии.

- Когда вы попали в Харьков? Кто вас встретил? Каким был город после войны?

- В Харьков попал в 1949 году. Тех, кто прослужил более 4 лет, давали отпуск. Тогда я очень сильно заболел. Когда меня посадили в поезд, я отлежался до самой границы. Это был февраль месяц, как сейчас помню, когда я услышал впервые за столько лет русскую речь, это было незабываемое чувство радости. Когда я прибыл в Харьков, а вокзал был разрушенный. Я и мои сослуживцы Николай Пархоменко, Гриша Дебелый вышли из вагона, встали на колено и поцеловали землю. Это нужно просто пережить, чтобы узнать, что такое родина по-настоящему. В Харькове жил мой дядя, брат моего папы, Тимофей Малицкий, в последствие он стал главным инженером, построил правительственные здания. Я приехал к нему, больше никого у меня не было, мама меня не дождалась, умерла в 1948 году. Когда я подошел на порог дома дяди, дверь открыла моя тетя, она меня не узнала:

- Что вы, солдат, хотите?

- Ах, тетя, не узнала своего племянника.

Харьков был очень разрушенный и грязный, в 1949 году хлеб и продукты выдавали по карточкам. Улицы разрушенные, на Московском проспекте до сих пор стоит здание, срезанное с левой стороны.

Когда я демобилизовался в 1950-м году и приехал в Харьков, уже не было карточек, улицы убраны, всего лишь за год город преобразился.

- Сколько осталось в Харьковской области бывших узников фашистских концлагерей?

Я председатель областного совета борцов антифашистского сопротивления бывших политических заключенных фашистских концлагерей. Нас было в Харьковской области 266, сейчас нас осталось 26, то есть в 10 раз меньше. Каждый год, 11 апреля, мы отмечаем день освобождения из фашистских концлагерей. Мы часто встречаемся с молодежью, в школах, институтах, военных заведениях, рассказываем о зверствах фашизма, объясняем, что такое национализм.

Теги: 

Статьи по теме:

Принято считать, что высшее образование является залогом успеха в жизни. Однако многие богатые и знаменитые люди не имеют дипломов об окончании колледжей и вузов.

Саморазвитие личности особенно необходимо в наше время. Когда человек как личность не осознает себя, то и в коллективном движении отсутствует ясное осознание цели.



Комментировать

мульти_диа: